Церковная смута продолжалась во всей своей неприглядности, „простые люди”, о которых Жерсон никогда не забывал, доходили до отчаяния от вымогательств и произвола, двор Валуа, несмотря на его проповеди, продолжал эксплуатировать болезнь короля, опустошая казну ради безумной роскоши, и цвет французского рыцарства бессмысленно дал перебить себя на берегах Дуная, под Никополем, с полным легкомыслием пойдя на „дело Божие”, в крестовый поход, как на веселый турнир. „Яд греха так распространился по телу христианского мира, неправда пустила такие корни в сердцах людей, что, кажется, нельзя больше полагаться на помощь и советы человеческого разумения”, — писал Жерсон своему другу и предшественнику по канцлерству Университета Пьеру д’Алльи. Жерсон и уехал в Брюгге искать в уединении и в чистом созерцании иной помощи и иного совета.
„Ибо верно, — писал он в Брюгге в своей „Горе созерцания”, — что мы не можем ничего без особой благодати Божией. И эта благодать дается скорее настоящим созерцателям, чем людям активным”. Но идеал Жерсона — дальше:
„Бывает, что человек наделен таким удачным природным характером или такой особой благодатью, что, отдавшись как следует и всецело созерцанию, он за один день получит больше пользы, чем другой человек за целый год... И бывает, что человек поднимется от активной жизни до вершины жизни созерцательной, а потом вернется и спустится назад к активной жизни. И может это произойти по двум разным причинам: или по нерадению и лицемерию, — или от избытка даров, такого, что человек будет вести обе жизни одновременно без помехи для той и другой, по своей собственной воле или по долгу... как ангелы, которые охраняют нас здесь на земле, продолжая в то же время созерцать Бога на небе”.
Самое понятие „отречения от мира и от мирских страстей” означает не отчуждение от людей и равнодушие к тому, что с ними происходит: на языке христианской духовности слово „мир” означает совокупность зла в человеке и больше ничего, — Жерсон с полной ясностью утверждает это в „Горе созерцания”, приблизительно в тех же выражениях, какие можно найти и у восточных Отцов, например, у Исаака Сириянина.
Ибо что такое само созерцание? У Фомы Аквината оно соответствует тому, что Аквинат рассматривает, как самое высшее в человеке: интеллекту. А вот что получается у Жерсона:
„Корнем и началом созерцательной жизни должна быть любовь к Богу... И целью созерцательной жизни должна быть любовь к Богу... Итак, тот сильнее в законе Божием, именуемом премудростью, кто больше любит. И потому что созерцательная жизнь больше располагает к любви, как школа этого искусства любить, — по этой причине она больше восхваляется /.../ в особенности самим истинным Богом святой любви, Иисусом Христом, изрекшим, что Мария избрала благую часть. Почему? Потому что она сидела у Его ног, слушала и, слушая, загоралась Его любовью”.

„Верно то, что иной раз человек может в своей активной жизни любить Бога больше, чем другой человек любит Его в созерцатель¬ной жизни; и он тогда совершеннее, хотя и живет в состоянии менее совершенном... А кто мог бы вести обе жизни в совершенстве, это было бы лучше всего”.
„Весьма заблуждаются те, кто думают, что цель созерцательной жизни — только знание или изыскание новых истин. Цель ее — любить Бога и вкушать Его благость, — хотя этот вкус, осязание или ощущение духовное можно назвать своего рода знанием, как и Блаженный Августин говорит, что любовь есть знание. И знание это таково и столь тайно, что знать его нельзя тому, у кого его нет. Учением или словом его нельзя показать”.
„Приведу грубый пример, О природе меда можно знать понаслышке или из книг, не имея при этом никакого представления о сладости меда”.
Это „ощущение объединяющей любви”, „расширяя сердце до та¬кой степени, что человек в себе самом найдет больше, чем может вместить весь мир”, преображает прежде всего волю человека и каждый момент определяет все человеческое существование. Точнее — оно и есть условие и источник всякого существования:
„Ни в чем не может быть гармонического порядка без любви... Ничто не может сохраняться без единства... Также и гражданской жизни не может быть без сочетания добродетелей которые все должны восходить к любви Божией и сливаться в ней”.
Решительно все подчинено этому верховному началу, которое само свободно от всякого юридизма:
„Всякий закон, не только человеческий, но и божественный, имеет только одну цель: объединяющую любовь. Как только ка¬кое-либо предписание начинает препятствовать общему спасению, каждый здравый ум должен указать на необходимость от этого предписания отказаться”.
Так начало созерцательное и начало активное совпадают и сливаются в единстве жизненного поведения, обусловленного этой реальностью, которая открывается только в опыте. И никакой интеллектуализм не может заменить хотя бы приблизительно это опытное знание:
„Среди всех дел Божиих нет другого, которое так открывало бы Бога и Его благость, как это действие, принимаемое в наслаждении духовном, которое ощущает душа, когда Он в тайне ее посещает... Но если это так — а это действительно так, — то простой человек, принимающий такие дела Божии в свою душу, знает Бога лучше, чем иные ученые клирики или философы, основывающиеся толь¬ко на внешних делах или на доводах, взятых извне. К этому нужно добавить слово Иисуса Христа, возблагодарившего Отца за то, что Он младенцам открыл высокие тайны и скрыл их от мудрых мира”.

Жерсон знает, конечно, что „существует способ созерцания, изыскивающий существо Божие и Его дела посредством доводов, основанных на истинной вере”. Он допускает, что „этот способ годится для нахождения новых истин или для их защиты от еретиков и не-верующих”.
Но „есть другой способ, направленный главным образом на то, чтобы любить Бога и вкушать Его благость, не очень добиваясь знания более ясного, чем то, которое дается верой (или особым вдохновением, как у апостолов, являвшихся людьми простыми и неучеными, и у некоторых других). И этого могут достичь простые люди, оставив мирские заботы и сохраняя чистоту сердца. Об этом созерцании я и буду говорить и думаю, что это именно та премудрость, которой учил Св. Дионисий Французский в своих книгах Мистического Богословия. И это — наивысшая премудрость, какой мы можем достичь на земле”.
Жерсон назвал здесь один из своих главных источников: мистическое христианство первых веков, учение Псевдо-Ареопагита о неприложимости к божественным тайнам каких бы то ни было категорий человеческого разума, на Востоке оставшееся навсегда осно¬вой православной мистики. Стоит отметить, что в представлении Жерсона это учение было своего рода национальной традицией: в течение всего Средневековья так наз. Дионисия Ареопагита во Франции почитали как просветителя Галлии, — что видно и из жерсоновского текста.
Сущность учения Псевдо-Ареопагита о „божественном мраке” — об абсолютной непроницаемости Божества для человеческого разу¬ма — Жерсон пересказывает в другом месте „Горы Созерцания”:
„Передаю вам учение св. Дионисия. Каждый раз, когда в вашем созерцании или помышлении о Боге вы знаете, что именно вы ви¬дите, и вам кажется, что это в какой бы то ни было мере похоже на земные вещи, будьте уверены, что вы не имеете ясного видения Бога; то же скажу и об ангелах. Говорю не о Боге воплощенном, Который подобен нам всем, но о божественной сущности”.
Все, так сказать, „литературные” корни Жерсона — здесь. Авто¬ры, которых он называет: Григорий Великий, Иоанн Златоуст, Кассиан, а из хронологически более ему близких — Гуго и Ричард Сен-Викторские, воскресившие для западного мира, в их знаменитом монастыре, учение Псевдо-Ареопагита. Фому Аквината Жерсон не упоминает ни разу. Зато он не раз ссылается и на Блаж. Августина (разумеется), и на представителей августинско-францисканской школы XIII-XIV веков, на св. Бонавентуру и других, упорно боровшихся с рационалистическим богословием Аквината.
Вся первая часть „Горы Созерцания” — один обвинительный акт против интеллектуальной гордыни ученого клира:
„Хотя большая ученость и большое знание Закона Божия и Священного Писания весьма полезны тому, кто хочет подняться на высоты созерцания, случается, однако, что такое знание становится препятствием, не само по себе, а от гордыни и надменности, которые оно порождает у ученого человека”.
„Дело в том, что человек, идущий с высоко поднятой головой, то есть весьма почитаемый за свою ученость и не желающий склониться подобно малому ребенку или простой маленькой женщине, никогда не может пройти чрез столь смиренный вход”.
„Простые христиане, имеющие твердую веру в благость Божию и потому нежно Его любящие, больше причастны к истинной мудрости и больше заслуживают названия мудрых, чем иные клирики, у которых нет любви к Богу и к Его святым. И хуже того — такие клирики противны Богу, подобны испорченной соли или обезумевшим мудрецам”.
„Итак, вы видите, что нельзя отстранять простых людей, — будто им нельзя говорить о созерцательной жизни. И мы это видели столь¬ко раз и видим на опыте, у святых отшельников и у некоторых женщин, которые в любви Божией получили от созерцательной жизни больше пользы, чем иные очень ученые клирики. Ибо эта жизнь лучше достигается смиренной простотой, чем ученостью; как и Соломон говорит, что Премудрость Божия ходит с простыми и с ними беседует. Он же велит в другом месте просить Бога в простоте сердечной, ибо Он очень прост и простотой Его находят”.